Накануне “дня дураков” в местной газете нашего городка было напечатано странное объявление: “Завтра, первого апреля, в 19 часов в сквере около Центральной гостиницы для доказательства существования повторных жизней я совершу публичное самосожжение”.

Первого апреля за полчаса до назначенного времени в обычно пустующем скверике собралась небольшая, человек 20-30, толпа зевак. Правда, толпой этих людей назвать было трудно, так как каждый из них, уразумев намерение другого, старался не кучковаться. Со стороны это выглядело смешно: люди ходили туда-сюда, все время оглядываясь - а вдруг пропустишь - и никому не хотелось показаться обманутым дураком. Любопытство же взяло свое: за несколько минут до указанного срока зеваки перестали притворяться, и стали оживленно обсуждать - где же ЭТО произойдет и произойдет ли вообще.

Ровно в 19 часов сверху (откуда никто не ожидал) раздался, усиленный громкоговорителем, голос. Все, как по команде задрали вверх головы. Те, кому не мешали деревья, увидели человеческую фигуру, стоящую в оконном проеме самого верхнего, 12-го этажа. Дул довольно сильный ветер, и до земли долетали лишь отдельные слова. Однако из обрывочных фраз было понятно: фигура собирается сделать то, что было написано в объявлении. Теперь зеваки, сомкнувшись в стадо, устремились к стене гостиницы, ближе к месту под распахнутым окном, лишь два или три человека помчались к вестибюлю.

- Дяденька, а у меня есть и листовочка, - глядя мне прямо в глаза, заявил верхолаз, и, отведя взгляд, добавил, что это будет стоить тоже один доллар. Зная повадки этих уличных предпринимателей, я повернулся и пошел прочь. Не прошагал я и пяти метров, как коммерсант повис на моем рукаве, и мы быстро сторговались за полцены.

Текст был скуп, и допускал неоднозначное толкование. “Скорее всего, - решил я, - это новоявленный адепт веры в реинкарнацию”. В перевоплощение душ я не верил, и дальнейшее исследование поначалу представилось мне не интересным. Но что-то мешало укрепиться в этом мнении. Прочитав листовку несколько раз, я понял, что помехой является слово “обоснованная”. Где же искать обоснование, как не в брошюре?

С ней мне пришлось повозиться. Бумага была плохая, листы размокли и слиплись. Осторожно, отделяя один от другого, я просушивал и разглаживал их теплым утюгом. Когда жена застала меня за этим занятием, я, не понимая почему, соврал - дескать, уронил в лужу автореферат диссертации своего аспиранта, засовывая в портфель купленный букетик весенних цветов: одно положил, а другое нечаянно выронил. “Разберусь сначала сам, потом расскажу супруге”, - подумал я для собственного оправдания. Супруга благодарно посмотрела сначала на стоящую на полке вазочку с букетиком подснежников, потом на меня. Правда, с подмешанной к ней ложью, была весьма убедительна.

- Ты слышал о происшествии у гостиницы? Весь город говорит о самоубийстве какого-то бедолаги.

- Нет, - вновь по той же причине солгал я. Опрометчивость моя тут же была вознаграждена. Пришлось выслушать подробное изложение кем-то увиденных и кем-то пересказанных событий. Не забыла она упомянуть о тексте листовки, якобы кем-то ей пересказанном. Как всегда бывает в таких случаях - факт сильно отличался от его изложения. Мне же оставалось, изображая удивление и испуг, все воспринимать как истину в последней инстанции, дабы, преждевременно не разоблачив себя, не дать разговору развернуться нежелательной стороной. Немного потолковав о том, что знала она и, якобы не знал я, мы занялись своими делами: я продолжил утюжку намокшей брошюры, а жена загремела кухонной посудой, готовя ужин. Заканчивая разговор, она почему-то добавила: - “Такое самосожжение никогда не потянет на распятие”.

- Ладно, - успокоил я сам себя, - разберусь, что здесь понаписано и потом все расставлю правильно, по своим местам. Язык текста был сух и приближен к научному стилю, хотя новых понятий и терминов было мало. Но зато известное подвергалось иному, поэтому непривычному истолкованию. Где-то, в два часа ночи, после нескольких сонливых напоминаний супруги о моем возрасте, в котором так поздно ложиться спать вредно, я, как мне показалось, что-то понял. Речь в брошюре шла не о реинкарнации, а о чем-то неизвестном, связанным с нетрадиционным пониманием сущности человеческого сознания. Написанное выглядело правдоподобно, но мне не хотелось этому верить.

Обычно после напряженной работы мозга я засыпаю плохо. Вот и теперь; увидев смерть другого, я начал думать о собственной. Мысль о собственном после смерти исчезновении всегда невыносима: у нее нет выверенных путей додумывания до конца. Все материальные тела рано или поздно уничтожаются, исчезают. Мое тело тоже исчезнет. Но я не только тело. Скорее, я совсем не тело. Тело истлеет или сгорит, обратившись в прах. Прах разложится на молекулы и атомы, которые когда-нибудь перейдут в новые человеческие тела. Все это - не то, все это не имеет никакого отношения к моему я. Но если я не тело, то кто же я? Может быть, я - огонь. Огонь, исчезая в одном месте, обязательно возникает в другом. Место другое, но другой ли это огонь? Не потому ли выбросившийся из окна сначала превратил себя в огонь? Нет, это глупая мысль. Он написал, что устроит самосожжение, но, указав место, не обозначил его до конца: попробуй, напиши, - мол, я оболью себя бензином у третьего от вестибюля дерева, или выпрыгну из окна 12-го этажа. Не дадут. Двойное самоубийство - гениальный ход.

- Разве вам непонятно? - ответил он вопросом на вопрос, но потом добавил, - ищу доказательства и укладываю их в стройную систему.

- Какие доказательства? - хотел было спросить я, - как вдруг почувствовал, что я - это он, что я сижу на полу, занимаюсь его делом, а в дверях комнаты тоже стою я. И мне сидящему и знающему, о каких доказательствах идет речь, сделалось неловко - почему я, стоящий в дверях, спрашиваю о том, что мне уже известно. Теперь мы оба сидим на полу и занимаемся укладкой доказательств. Кто из нас он, а кто я - неизвестно и неинтересно. Работа идет споро: скоро ящик заполнен вровень с краями, и на полу не осталось ни одной не уложенной вещи.

- Мы сделали очень важное дело, - говорим мы. Неожиданно замечаю, что в комнате я один. Но кто я? Ведь я думаю о незнакомом человеке, который недавно вошел ко мне в гостиничный номер и помог уложить в ящик разбросанные по полу предметы. Чувствую, что пора приступать к главному. Раскрываю окно, выглядываю: внизу толпа людей. Это хорошо! Выбрасываю наружу пачку приготовленных листовок, все они стремглав улетают не вниз, а в сторону: да, я не учел ветра. Это - плохо. Брошюры, правда, летят вниз, по назначению, но меня начинает тревожить мысль - не загасит ли преждевременно такой ветрище слабенькое пламя зажигалки. О смерти я не думаю - только о ветре и зажигалке.

Какие парадоксы! Человек, то есть я, находится на пороге смерти, а думает о чепухе. Машинально встаю на подоконник и лью на голову бензин из приготовленной бутылки. Я всегда любил запах бензина, но в таком количестве, да еще текущем по спине - не слишком ли много? Нет, не слишком, надо лить больше, окутать себя парами, чтобы хватило даже маленькой искорки. Возникает новая мысль: надо придать своему телу такое положение, чтобы оно, возможно, уже не управляемое сознанием, рухнуло бы наружу, за окно, а не опрокинулось внутрь, на пол. Нажимаю рычажок зажигалки: о, удача - я оказываюсь внутри ослепительного огненного пространства, но боли почему-то нет. Удается ухватить последнюю, сгорающую ниточку сознания: телу был придан надлежащий наклон, и оно начинает падать в заданном ему направлении. Далее - все исчезает, кроме мысли - я умер.

Но кто же мыслит эту мысль, если я умер? Мысль абсолютно неподвижна, но она же существует, стало быть, за ней что-то должно быть? Неподвижность мысли - я умер, я умер… - не имеет никакой временной протяженности. Но вдруг происходит ничтожная, однако, важная подвижка: кто-то же имеет мысль, имеющий мысль существует. И вот, оно - мгновенное озарение: имеющий мысль - это я, значит, я не умер. Но почему? Огонь и высота должны были меня убить. Я должен был умереть, и я не умер - эти мысли тревожат меня, но кроме них больше ничего нет: ни времени, ни пространства, ни света, ни ощущения: только лишь две, утверждающая и вопрошающая, мысли. Как, ничего нет? А нарастающая тревога от несоответствия мыслей?

Жажда жизни побеждает, и я… просыпаюсь. Но невообразимо странная для меня открывается картина: я - не в своей комнате, не в своей постели. И, вообще, все непонятно: я ощущаю и понимаю, что где-то нахожусь, но где - загадка: ни одного знакомого образа, ни одного знакомого звука, хотя и вижу, и слышу. Неужели я все-таки не проснулся и нахожусь в коме?

- Нет, так я не думаю, - подумал я: не мог же я говорить, не имея тела - однако цена, заплаченная мною, вполне сопоставима с купленным мною для людей товаром, продолжил я свои размышления.

Следующий вопрос Бога был мною ожидаем.

Тут нечто похожее на негодование овладело мною. Если Ты - Бог, то должен быть всеведущ и не задавать мне подобных вопросов. А если задаешь, значит, не всеведущ, и, значит, не Бог. И, вообще, у меня создается впечатление, что Ты не понял, о чем идет речь. Тогда зачем мне объяснять Тебе свою теорию? Вдруг Ты и дальше не поймешь, как не понимают многие люди?

Новая мысль захлестывает меня: каким образом я, неверующий человек, смог оказаться на том свете? Или - все-таки кома, или... я еще сплю? Если я в коме, то я тот человек, который поджег себя и выпрыгнул из окна. Если я сплю, то я тот, который видел все это, проходя случайно мимо гостиницы.

Пока моя мысль работает над разрешением этого вопроса, я опять ощущаю, что у меня есть тело, оно охвачено огнем и падает вниз. Боли, как и с самого начала, нет. Значит, из двух альтернатив верна та, что я умирающий лежу на асфальте, а, может быть, меня куда-нибудь несут или везут. Не могу же я так долго без боли гореть и лететь при этом вниз? Но почему же вниз? За спиной у меня крылья, и они бесшумно и легко устремляют меня вверх. При этом я рассыпаюсь на несчетное множество маленьких, машущих крыльями человечков. Они очень маленькие, совсем грудные дети. И каждый такой детеныш - это я. Создается трудно выражаемая словесными средствами картина. Я уже стою на земле и, запрокинув вверх голову, наблюдаю за стремительно уносящейся прочь стаей маленьких человеческих существ. И в то же самое время чувствую себя каждым из них. Именно чувствую, ибо я еще ничего не знаю, ничего не понимаю. Волны света накатывают на нас, на каждого из нас, на каждого меня. И кроме этого света и радости полета каждому из нас, каждому мне ничего не понятно в этом мире, в мире, только что возникшем из мрака небытия.

С ощущением иного в себе, становящегося своим, а может быть, себя в ином, которое уже делается моим, я наконец-то просыпаюсь в своей комнате, в своей постели, покрытый холодным потом. Рукой касаюсь лба; пот липкий. Сердце! В комнате еще темно; нащупываю рукой всегда лежащую наготове коробочку с валидолом. Со спины поворачиваюсь на бок: становится легче. Странный сон медленно растворяется в сознании, детали бывшие такими реальными, делаются чудовищно неправдоподобными. Но главное сохранилось, оформилось в невыразимое словами ощущение. Правда - есть в мире нечто, чей смысл словами едва ли выразим. И я теперь понимаю, - сновидение раскрыло то, о чем путано, не всегда последовательно хотел поведать в брошюре лишивший себя жизни человек. Мне как-то не хочется думать - потянет ли его самосожжение на распятие Его, но я уверен - мысль, проползшая по извилинам мозга того человека, может быть ценнее якобы увиденного тысячами глаз, и повторенного миллионами и миллионами ртов.

С утра по городу медленно пополз слушок, набрав к вечеру скорость курьерского поезда - лишивший себя жизни человек никто иной, как священник одного из отдаленных приходов нашего района. Тут же добавлялось, что раньше он работал в науке, даже имел какую-то ученую степень. Потом якобы в науке разочаровался, подался в духовную семинарию и дослужился до собственного прихода. Некоторые добавляли, мол, такой крутой поворот не обошелся без какой-то семейной драмы. Уже на следующий день в нашей газете появилось краткое сообщение, притушившее слухи, но породившее возмущенный ропот значительной части горожан: - Поп-то наш, мало того, что бывший ученый. На этой самой науке он, оказывается, давно свихнулся, только умело скрывал болезнь. Подытоживали общее мнение об этом случае слова торговки семечками на местном базаре: - Хороший был батюшка, но бес попутал; грех-то какой! А мы у него детишек крестили. Я об этом думаю иначе. Жалко, конечно, человека, да не с того конца начал. Надо было сначала своих «апостолов» выпестовать, а уж потом… А, может быть, и не понадобилось бы это самое «потом». А так впустую - трагическая первоапрельская шутка.

__На главную страницу